О музыке (Феликс)

[Rinka-Aririka]

Найти на задворках собственного ноутбука старый недописанный рассказ, который в свое время был забракован по причине "не оч" и, как я была уверена, удален, открыть его, пробежаться глазами и, совершенно неожиданно для себя, дописать. Могу, умею, практикую.
Пусть здесь лежит, раз нашелся.

А все потому что однажды меня ужасно возмутила слащавая строчка из какого-то журнала или песни... И Феликс, в свою очередь, поделился воспоминаниями.

Если бы злодеи писали дневник

«Я целую воздух вокруг твоей головы» - Феликс закрыл журнал и понял, что если он сейчас же не закурит – его стошнит от омерзения. Любовь! Прекрасное, продуктивное, работоспособное топливо… ну ладно, чувство, чувство. Достойное, между прочим, того, чтобы писать о нем как-то… как-то так, чтобы это не вызывало изжогу. Но нет, окружающий мир продолжает порождать монстров быстрого приготовления. Полуфабрикаты дешевой романтики, которые смогут переварить неокрепшие, привычные к токсичной умственной пище молодые головы и истекающие младенческой кровавой слюной сердца.
Он почувствовал, что его переполняет собственный яд и, повинуясь образному сравнению, почти опасному, плюнул на асфальт. И удовлетворенно зажмурился. Если уж выглядеть достойным дешевого купе в вагоне эконом-класса, то целостно, не выходя из роли. И в мелочах себе не отказывать. И все-таки закурил, скатав пожелтевшими от табака пальцами самокрутку – кривую, с торчащими нитками сухой травы, рулон из скрипучей хрупкой бумаги.
- Через четыре минуты отправляемся. – Бросила ему хмурая вагоновожатая с шапкой накрученных волос над морщинистым лбом.
Феликс благодарно кивнул и сделал глубокую торжественную затяжку, символизирующую прощание с городом. С его разновысотными серыми башнями многоквартирных домов, с начинающей желтеть листвой, с пыльным асфальтом, залитым прозрачно-желтым, как яблочный сок, солнечным светом. Со всей той объемной, не то чтобы совсем неподъемной, но увесистой памятью, которую он, подобно связке старых потемневших газет, хранил, а теперь оставит здесь, на перроне. Завтра его уже здесь не будет, а его память подхватит и поднимет в воздух порыв душного ветра. Разнесет по асфальту, скинет на рельсы и развеет по всему миру колесами поездов. Последняя мысль нравилась ему больше всего. Как некий оккультный обряд по очищению какого-нибудь там астрального тела от вредоносной грязи минувших событий. Полное обнуление. Форматировать систему и установить на ее место новую – обновленную и без червоточин, проеденных вирусом занесенных извне обид и переживаний! Всё, его нет. Ни здесь, ни где-либо еще.
«Меня нет» - Сообщил он в прыжке, пересекая воздушную линию между перроновой твердью и своей спасительной шлюпкой железнодорожного состава. И едва удержался, чтобы не адресовать приглушенному гулу автомобилей, привокзальным ларькам и облачному небу известный презрительный жест. Но руки были заняты – паспортом, билетом, ручкой гитарного чехла.
- Вагон полупустой. – То ли пожаловалась, то ли, напротив, поделилась с ним радостью проводник. – Но вы все равно, пожалуйста, занимайте положенное вам место.
- Конечно, я и не собирался… - Феликс вздохнул и подумал, что настоящего маргинала из него все равно никогда не выйдет. Проклятое аристократическое воспитание. Высокопородная дрессировка! Сколько он над собой работал, усиленно превращая себя в подобие того человека, с которыми его родители когда-то запрещали ему общаться, но стоит только попасть в благоприятную вежливую обстановку – и всё. Краем сознания Феликс понимал, что изо всех сил бьется над тем, чтобы превратиться в личность максимально отталкивающую для окружающих, но по неясной ему причине снова и снова терпит поражение. Если бы мог – написал книгу «Как оттолкнуть от себя людей» с парой сотен советов. И ни один бы из них не работал. Удивительное дело. Ему ни раз приходилось с отвращением наблюдать, как метут хвостами личности зависимого склада характера, добиваясь расположения сильных мира сего. Как вынюхивают они удачные позиция, как скрежещут извилинами, вычисляя подходящую ужимку, взгляд, улыбку, слово, мысль… И такое напряжение угадывается в их заведомо проигрышных усилиях, такой ужас проступает в невидимых трещинах на их лицах, когда они предчувствуют свое постыдное отвержение… Тогда как он сам скалится, хмурится, язвит и едва ли не с рычанием бросается на окружающих, силясь расчистить вокруг себя и без того удушающее пространство, но неизменно оказывается окруженным новым и новым кольцом почитателей. И чувствует себя по-дурацки, как мог бы, наверное, ощущать себя тигр в клетке, скользящий клыкастой пастью по непробиваемой железной решетке под аккомпанемент восхищенных вздохов и рукоплесканий. «Как же я вас всех ненавижу» - думал бы огромный пленный зверь, если бы мог формулировать связные мысли внутри своей красивой лобастой головы. «Какое захватывающее зрелище» - думала бы публика, щелкая фотоаппаратами.
- Я – захватывающее зрелище. – Хмыкнул Савеллис, убедившись, что на его священное одиночество в помещении купе никто не посягает. – Эти вспышки света в небе, которые я время от времени замечаю над своей головой – ни черта это не молнии. Перед смертью мне пришлют фотоснимки, а потом мы вместе их посмотрим, да выпьем кофе покрепче.
Он одернул себя, поймав на размышлениях о Лорисе. Он дал себе обещание не думать о нем хотя бы в дороге. Хватит. Пять лет думал. Правда, хватит. А сейчас – самый лучший способ, чтобы взять себя за шкирку, встряхнуть хорошенько и выбить из себя остатки праха и пепла. И этой самой… газетной трухи, да. И вот даже сейчас, например, не в точку гвоздя крепежа от верхней полки смотреть неотрывно, а чай себе кипятком залить, развернуть плитку горького шоколада и как можно быстрее занять место у окна, чтобы не пропустить самое интересное. То есть – тот самый момент, когда реальность внутри поезда сдвинется с места, а реальность там, за окном останется, расслаиваясь таким образом, разрываясь, как разбитая метким броском метеорита планета, чтобы потом на каждом отдельно взятом осколке возродилась жизнь. Он, Феликс, оторванный от привычного куска мира, какое-то время повисит в пустоте, в нигде, в дороге, пока не пристанет к вокзалу вновь обретенной терра инкогнито. Потому что нет для него ничего роднее и желаннее, чем дорогая сердцу очередная такая неизведанная терра. А пока он будет в «нигде»… ну, в дороге, мир, будь добр, соберись для него в хорошую, пригодную для жизни действительность. Так, чтобы он, вместе с обжитой, перетянутой его метафизическими корнями почвой, прихваченной из оставленного дома, был пересажен в чистую плодородную почву, удобную для деятельности и покоя. Потому что эта - осточертела. Он сам отравил ее воспоминаниями. Впрочем, покинутый им город скорее напоминал больничную палату, где он восстанавливался после несовместимой с жизнью травмой. Что-то между сломанным позвоночником и дырой в грудине.
- Сейчас самое время появиться моему инквизиторскому другу и сообщить мне, что я прокладываю дальнейший путь из кирпичиков самоистязания и бессмысленной тоски. Хотя уже давно мог бы отправиться вместе со своей кружкой на поиски кипятка.
Феликс вздрогнул, когда за его спиной послышался звук открывающейся двери. Время, как это обычно бывает с ним в такие секунды, замедлилось, позволяя ему разглядеть все свои моментальные переживания в увеличенных подробностях. Вот волосы на задней стороне шеи становятся дыбом, вот по затылку проходит озноб и он ощущает надежду, смешанную с радостным предчувствием встречи, легкий всплеск адреналина, но и напряжение, и волнение, и… В проеме купейной двери стояла фигура предположительно женского пола. Свет падал ей в спину, поэтому разглядеть лица своей новоиспеченной соседки он не мог. Только контур тонких безвольных рук и гитарного грифа над правым плечом.
- Привет. Мы с тобой соседи! – Бодро отрапортовал звонкий до оскомины женский голос. – Поедем вместе. Половина вагона пустая, а мы вместе поедем! Правда здорово?
- Да охуеть просто. – Выдохнул Феликс, ощущая, как к горлу подступает вся горечь разочарования и обрушивается на нежданную гостью.
Он раздраженно поморщился и, аккуратно подвинув ее плечом, вышел.
- Половина вагона пустая, а мы поедем вместе. - Ворчливо передразнил он уже в коридоре.
Поезд резким скачком тронулся с места. Обычно в эти моменты Феликс зачарованно наблюдал, как набирают скорость пролетающие за стеклом столбы, заборы и деревянные окраинные дома и воображал себе незримые нити привязанностей толщиной с добротные корабельные канаты, которые с треском обрывает с него движение поезда. В этот раз его лишили даже такой малости! Его лишили законного права на уединенное путешествие. Была бы возможность набить своей судьбе морду – всенепременно воспользовался бы ею! А затем выволок бы из своего купе девчонку, сделал себе чай и закурил. А для начала… Он почти влетел, повинуясь инерции нарастающей скорости, в купе проводников, злобно зыркнул по сторонам, не обнаружил никого, кому мог бы высказать свои претензии, зато плеснул себе на ногу добрую порцию кипятка. И вдруг успокоился.
- Знаете, я думаю, что мне удастся договориться с той замечательной женщиной. С проводницей. – Пояснила его попутчица, когда он окинул ее холодным взглядом перед тем, как занять боевую позицию на своей полке. – Все-таки народу в поезде никого, а вы…
Очевидно, вовремя решив, что как бы она не продолжила свою реплику - получится не слишком корректно, оборвала себя на полуслове и поерзала на сидении, обняв гитару. Она прикрывалась ею, как щитом и едва ли не пряталась за грифом. Из-за которого, тем не менее, наблюдала за ним, почти не скрывая искрящегося любопытством взгляда. И плечи держала расправленными, и осанку ровной. Феликс отдал дань уважения ее храбрости. Обычно девочки вроде нее его боялись. Или… Сейчас, когда освещение сменилось и закатное солнце то и дело обнажало свои коралловые лучи из-под кружева облаков, касаясь всего, до чего могло дотянуться, ему стало ясно, что ей, пожалуй, далеко за тридцать.
- Ну, я пойду. – Она решительно дернула головой. Два тощих хвоста на ее белобрысой макушке подпрыгнули в такт.
«Или все-таки пятнадцать?»
- И никого там не найдешь. – Вздохнул он, внезапно усовестившись. – Возможно, что наши проводники эвакуировались на ходу…
- И машинист вместе с ними и теперь мы несемся в неуправляемом поезде в неизвестность, как во всех этих историях о призрачных поездах! – Обрадованно подхватила она.
- Или, как в «Исчезнувшем экстренном поезде» Конан Дойля. – Мрачно процедил Феликс и ушел в тамбур, чтобы зло курить и пребывать в одиноком молчании.
Пассажиров злосчастного экспресса ждала страшная судьба. В свои тринадцать, прочитав небольшой детективный роман, он долго сидел под светом настольной лампы, накинув на голову плед, и размышлял, как, должно быть, страшно становится человеку в те три-пять минут перед неминуемой смертью, когда он, один-на-один со своей обреченностью наблюдает, как приближается к нему разверзнутая пасть чернеющей шахты. А поезд… Ему было жаль поезд – непременно прекрасную, дорогую железную машину королевского величия, настоящего монарха среди железнодорожных собратьев, объятого узкой трубкой тоннеля, несущегося по ржавым прогнувшимся рельсам навстречу гибели. Поезда в его системе ценностей находились на уровне какого-нибудь шаманского бубна, который, как известно, исполняет роль транспорта, доставляющего своего владельца в нижний и верхний миры. Впрочем, почему бы ему не оказаться вдруг лодкой Харона? Один черт. Но одно Феликс уже тогда понимал для себя четко – если он когда-нибудь окажется в ловушке, готовый упасть в раскрытые ладони смерти, обездвиженный, запертый, едва живой, всё равно… последнее, что он сделает – это замрет перед необратимостью. Не он. Кто угодно, но только не он.
«Едва ли я когда-то еще так ошибался касательно себя самого» - Даже облако дыма, выпущенное из его саркастически приоткрытого рта, казалось обрело неузнаваемо горькое послевкусие.
Сейчас, когда он, как и любой живой человек, когда-либо расшатывающий ноющий зуб языком, тянул тряпье изношенной памяти, выяснялось, что события той части его прошлого сплошь изъедены. Ветхая ткань событийного ряда рвалась при малейшем прикосновении, расползалась, крошилась и уже не понятно было, какой из фрагментов откуда выпал и стоит ли штопать это рваное полотно, пестрый ковер из каменной пыли и дымящихся зданий. В конце концов, если можно изменить свое будущее, почему нельзя тоже самое проделать с прошлым? Если не перекроить, то хотя бы изменить цвет, фон, незначительные детали.
Он яростно вдыхает в себя дым, с удовлетворением ощущает, как обжигает пальцы тлеющая бумага и думает, что форма может принимать любую видимость, но вот содержание ее не изменить. И если под подкладкой ее однажды спрятался стыд, то лучшее, что он может сделать – это знать о том, что там обитает стыд. Ну и прочие, не столь значимые компоненты. Потому что стыд – это такая специальная химия, которая обесцвечивает всё. И многочисленные будущие победы, и то, что он хотел бы таковыми считать, и каждый, каждый его последующий шаг. Потому что сколько бы их он не сделал потом – когда-то он замер. И это один из узелков на его личной подсознательной вышивке.

«Удивительно» - думала Фалфнир, поглаживая в задумчивости окружность прохладной колки. – «Такой уставший, бесконечно уставший мужчина… Впрочем, не это удивительно, конечно. Уставших мужчин я встречаю каждый день – несчитанное множество. Мое дело, как известно, маленькое: стереть уголки морщин возле их пасмурных глаз, зажечь в них огонь и вызвать улыбку. Хотя бы одну, маленькую, секундную… И тогда знать, что я победила. И он – не исключение, как бы ему самому не хотелось верить в обратное!»
Ей, чуткой до звучания мира, было интересно другое. Она думала о том, что с такими глазами – теплыми, как блеск кофейного зерна, поймавшего блик от свечного пламени, с такими ресницами, длинными, густыми, так, что ей становится завидно, (хотя казалось бы – что ей до канонов человеческой красоты) он должен был обладать совсем другим голосом. У человека с такими глазами должен быть глубокий, горячий, как артериальная кровь и талый воск, голос. Сердечный. Да и, если на то пошло, у человека с такими глазами должна быть совсем другая внешность. Если глаза – это зеркало души, то создавший для нее пристанище мастер казалось старательно лепил сосуд для типичного киношного злодея, но в последний момент передумал. Но переделывать ничего не стал. Поэтому и звучит ее спутник гортанно, с ехидцей и хрипотцой, как те самые антагонисты главных героев, которых в конечном итоге всегда так любят зрители и за которых в глубине души отчаянно болеют, потому что персонажи сии всегда обаятельны, немного безумны и одержимы какой-нибудь очередной идеей по разрушению тверди земной. Фалфнир так залюбовалась его наглядным, таким иллюстративным образом, что невольно забыла обидеться на надменность и откровенную грубость. Да что уж там говорить, надменность ему идет. А грубость…. Почти умиляет, что ли? Наверное, будь он настоящим злодеем, то счел бы подобный эффект жестоким проклятием.

- Как ее зовут? – Она кивком головы указала на покоящуюся в недрах чехла гитару. – У нее есть имя?
- Есть.
- Это правильно. Провели исследования и по их результатам стало известно, что чем раньше младенцам дают имена, тем сильнее чувство их защищенности. Чем гитары хуже?
- В обоих случаях мы не имеем возможности проверить – так ли это.
Она не то чтобы хорошо разбиралась в людях… То есть, она никогда не думала об этом так. Скорее она с удовольствием придумывала окружающим ее людям мысли, причины поступков, переживаемые ими эмоции, но ни на секунду не забывала, что это – всего лишь ее невинные фантазии. А потом страшно удивлялась, когда попадала в точку. И сейчас она не смогла отказать себе в излюбленном удовольствии:
«Он всем своим видом пытается показать, как возмущает его докучливый раздражитель извне в моем лице. Он вообще уверен, что меньше всего на свете хочет с кем-то общаться. И себя в этом убеждает и окружающих силится убедить. А это не правда. В глубине его плещется, рвется наружу бессмертное любопытство, жажда до разговоров, до важных осмысленных собеседников, надежда на встречу достойного ума…» - Она раздумывала над завершающим штрихом нарисованного ею портрета мечтательного незнакомца, в существование которого уже практически поверила сама. – «В каждом встречном он ищет себя. Хотя бы частичку зеркального отражения…» - Фелфнир испугалась и приказала себя замолчать. Это была не ее мысль. Она уже давно научилась различать свои собственные размышления от не своих, тех, которые «снаружи». Все, что она знала о последних – они не принадлежали ее голове. Но что делать с ними – не знала. И все таки не утерпела и позволила себе дослушать – «..он как будто стремится собрать себя заново».
Фелфнир тряхнула головой, отгоняя случайную волну. Как бы там не было, а она почти слышит, как плещется в ее собеседнике живая вода интереса. Ко всему происходящему вокруг него, например.
- Почему же не имеем? Всегда можно спросить. Вообще лучше спрашивать, если что-то не понятно.
- Ты предлагаешь мне спросить у своей гитары, чувствует ли она себя в безопасности?
- Я уверена, что у всего на земле есть душа…
Феликс едва не взвыл. Вот ведь действительно повезло, так повезло. Он просто вытянул счастливый билет! И теперь по этому самому билету едет в одном купе с ополоумевшей хипаркой. Не то чтобы он мало повидал их на своем веку, но всех их объединяло одно – они одинаково его раздражали.
- Я ем мясо. – Пробормотал он.
- Что?
«Тарот. Ее зовут Тарот. И едва ли она чувствует себя защищенной. Я тоже не чувствую себя с собой защищенным». – Мысли его снова устремились к запретным воспоминаниям, как будто кто-то приоткрыл в нем вентиль и теперь гремучая смесь, сдерживаемая все это время огромным давлением, рвется наружу, готовая сорвать все крышки на своем пути. Его, то есть, и окружающих.
- Ты не возражаешь, если я спою?
- Пой в коридоре.
«Может быть денег подбросят немногочисленные соседи. Тебе ведь не впервой так зарабатывать, наверняка». – Добавил он мысленно.
- Там неудобно и места мало. Я могу спеть что-нибудь для тебя. Какая у тебя любимая песня?
Музыкант и продюссер Феликс Савеллис едва не взвыл и не расхохотался одновременно.
«Ну-ну, деточка. Ты хочешь поговорить со мной о музыке?»
- Не стоит. Ты наверняка испортишь какую-нибудь из них, а нам еще какое-то время находиться вместе в замкнутом пространстве.
- Мне выходить через несколько часов. – Она нервно потерла подбородок костяшками пальцев, спрятанными под криво обрезанной полосатой перчаткой. – Хочу порепетировать. То есть, я не то чтобы люблю готовить программу выступления заранее, обычно я повинуюсь импульсу, секундному настроению, ведь….
- Мне не интересно! – Воскликнул он и сам удивился своей несдержанности. Да что с ним, в самом деле. Разве он не должен был испепелить ее взглядом? Молча и необременительно. Чтобы было понятно, что он не воспринимает ее всерьез, но и терпеть не желает.
«Лед тронулся» - Сказал бы сейчас его Преосвященство.
«Нет-нет, это я. Я тронулся».
- Тогда я спою одну песню и если тебе не понравится, я уйду. – Упрямо мотнула она своими хвостами, затянутыми в разноцветные резинки.
- Не утруждайся, я уйду сам. Проведаю пропавший персонал и выясню, могут ли освободить для тебя отдельный репетиционный зал.
И он поднялся, осматривая стол в поиске кисета, а она заиграла. Решительно ударила по струнам, как будто давая волю взыгравшим в ней чувству борьбы. Феликс и сам готов был бороться за музыку. И если он правильно понял смену ее настроения, что же… еще один балл к низкой планке его к ней уважения. Пусть играет, а он… Он замер, опершись о компактный купейный стол. Не сразу уловив текст, он сумел различить только что-то о поющем железе и отметил, что словосочетание ему нравится. В конце концов, не себя ли он таковым возомнил в свое время? А она продолжала петь и Феликс, не отрывая руки от столешницы, снова сел. Он мог ненавидеть весь род человеческий, испытывать праведное отвращение ко всем вцелом и к каждому по отдельности человеческому существу, но, если через это самое существо звучит что-нибудь, хотя бы мало-мальски напоминающее годное исполнение, он останется и будет слушать. Порою ему было странно, какие неказистые объекты выбирает Звук для воплощения в этот мир, но, не ему решать. Он в таких случаях вообще ничего не решает и это, пожалуй, единственный момент, когда он – ничтожный, со всем согласный механизм для исполнения чьей-то еще воли, кроме своей собственной. И даже его чутье – всего лишь инструмент этой самой воли. И оно его не подводит. Никогда.

Поезд идёт, и железо поёт
Знает железо всего пару нот

Если бы он не видел ее лица, то был бы уверен, что она улыбается. Это ведь всегда слышно, когда человек улыбается.

Пробирая до дрожи, лишая покоя
Под железною кожей бьётся сердце живое
Вперёд! - летит и поёт…

Не то, чтобы текст ему особенно нравился, но, пожалуй, если бы она сейчас принялась петь под гитару английский алфавит, он бы не шелохнулся.

Закрывая глаза, подпеваю колёсам
Там, где завтра проснусь - всегда ранняя осень
И сад мой склонился у самой воды…

И он видел, как медной россыпью влажно блестят на выцветшем покрывале неба листья, как металлически-темным сверкают в наступающем сумраке объемные линии древесной коры, бросая сбитое рябью отражение в стылую пленку воды. Не слышал, а именно видел. Изображение зависло между ними, над их головами. А она… Он мог поклясться, она не заметила, что он остался.
- Хорошо. – Кивнул он, когда она замолчала. – Тебя кто-нибудь записывал?
Она отрицательно дернула головой, не поднимая на него глаз. Она была занята – подтягивала струны.
- Песня не моя, кстати.
- Можешь спеть еще что-нибудь?
Продюсер внутри него напрягся. Когти втянуты. Мышцы налиты электричеством. Монумент «покой и воля»; функция, готовая к действию.
- А что тебе хотелось бы услышать?
- Ты училась где-нибудь? В музыкальной школе там… - Он повел плечом. – Все равно где… в академии…
- Нет. Почему ты спрашиваешь?
- У нас была такая игра в музыкальном училище. Чтобы скоротать время или просто развлечь себя в каком-нибудь питейном лесном походе, пока еще попадали по струнам и не забывали человеческой речи, мы обращались к ее правилам. То есть понятно, что музыканты, собравшись вместе, все равно будут играть, даже если целью мероприятия было бухло… Но, чтобы интереснее, чтобы придать обычному занятию новый смысл, мы выбирали песню не по настроению, не по велению нетрезвой души, а по первому услышанному слову.
Фелфнир улыбнулась и склонила голову, демонстрируя заинтересованность и готовность слушать дальше.
- Компаниями мы собирались огромными и, в то время как человек пять-десять наливались в романтическом освещении костра, еще с десяток прыгали с выступа в реку, грызлись за деревьями, спорили о политике или объяснялись в любви первой пойманной жертве. В общем, слов хватало. И вот первое, которое удается разобрать – твое. Вспоминаешь песню и исполняешь. На кону – очередная бутылка. Кто меньше ходов пропустит имеет счастливую возможность встретить утро с остатками ее содержимого на дне. Или не очень счастливую – избавляясь от остатков ее содержимого из организма.
- Ты предлагаешь мне сыграть?
- Почему нет? Раз уж твое исполнение не вызывает во мне омерзения. Мягко говоря. Конечно, главного приза у нас нет…
- Да с чего бы это? – Пожала она худыми плечами и извлекла из маленького замшевого рюкзачка цвета вишневого йогурта, огромную, размером с ее голову, бутылку с прозрачной коричневой жидкостью. – А чтобы не было обидно проигравшему, за каждую песню – один глоток. Пропускаешь ход – три глотка сопернику.
Феликс замолчал. Только бровь приподнял. Не потому что жест этот в его исполнении действительно выглядел роскошно, а потому что у него это было нервное. У кого-то глаз дергается, а у него – изгиб брови.
- По справедливости все должно быть наоборот. Потому что тебе, например, уже спустя десяток песен будет не выжить.
«А я уже через три глотка отправлюсь исследовать крышу поезда».
- Я крепче, чем может показаться на первый взгляд. – Она засияла, как будто предчувствие предстоящей игры наполняло ее светом невидимых софитов. – Ну так что? Ты согласен?
Конечно, он был согласен.

Слов действительно хватало. Их всегда хватает. Даже там, где на целый вагон помещения приходится человек восемь от силы. И в соседних двух, куда они стали бегать, когда люди неожиданно закончились. То ли разошлись по своим купе, чтобы развернуть спрятанные в свертки фольги куриные ноги, или посчитали, что лучше всего провести железнодорожное путешествие в состоянии глубокого сна… Но к ним не стучались, ругаться не заходили.
- Твоя очередь. – Фелфнир, раскрасневшаяся, довольная, с признаками триумфа и первой стадией опьянения, сделала свой победный глоток. – Ищи слово.
Феликс вышел за словом в коридор. Не обнаружив ни одной живой души, надавил на оконную перекладину и высунулся в форточку. Очередная мелкая станция. Зеленая, фруктовая, с деревянным вокзальным зданием, обвитым плющом винограда. К широкой яблоневой ветке привязаны качели. На качелях, лениво отталкиваясь ногой от песочной ямки, плавает ребенок.
«Плавает» - думает Феликс. – «Наверное, не плавает, он же не в воде… Но нет, посмотрите на него, именно плавает!»
Ребенок был сонным и задумчивым, а он, Феликс, очень пьяным. Ребенок вышел кого-то провожать. По крайней мере, именно так кричали из окна станционного магазина.
- Провожать, так провожать. – Пожал плечами он. Его уже лет шесть как никто никуда не провожал. С каждым годом ему это нравилось все больше и вот, поди же ты…
Он вдруг понял, что за окном стремительно смеркается, а он, если продолжит глушить коньяк, пропустит закат. А его соседка – свою остановку. Феликс втянул ноздрями сладкий остывающий воздух, сотканный из разгоряченного песка, цветочных запахов и отдаленного кострового дыма. Мягко оттолкнувшись, поезд дернулся и Феликс, спохватившись, начал жадно всматриваться в одинокие, такие похожие друг на друга, но такие узнаваемые дома обыкновенного большого поселка, в лесистые холмы вдалеке, в набирающие скорость калитки, голубятни и шлагбаумы. Над горизонтом нежно-розовый перетекал в прохладно-голубой, как ликер в бокале – ментоловый освежающий и терпко-сладкий малиновый. Он подставил лицо ветру. Все более одинокие дома сменились глухой угрюмо-зеленой стеной леса. И все вокруг как будто бы одновременно налилось густой свинцовой темнотой. Зато и воздух приобрел невыносимый, головокружительный запах студеной воды, влажной земли и листьев.
- А и черт с ним. – Вздохнул Савеллис. – Не нужен мне больше никто, чтобы меня встречать.
Он думал об отчужденности и о холодной неуязвимой красоте одинокого мира. О торжестве разума над сердцем. И о том, что с ним – дух Лориса, Звук и бесконечные чудеса почти бесконечных стран, в которых он все еще не был. С ним – его мысли, его идеи и студия, где эти идеи приобретают форму. Эфирную пусть, но кто рискнет утверждать, что музыка – это не материя?
Он закрывал глаза и ощущал, как под воротником по голой груди змеится холод. В самом его сердце бил холодный, но чистый родник. И он не хотел ничего другого. Здесь, в безопасной утробе железного монстра, бьющего копытами-колесами по металлическим рельсам, он презирал тепло. Он, свободный от любви, удаленный от мягкости человеческих тел, чувствовал себя неуязвимым, легким, скользящим…
- Эй, ты еще здесь? Я уж было решила, что ты вышел на прошлой станции, но увидела твою гитару.
- Я собираюсь с силами. – Признался Феликс и сейчас же обругал себя. Только откровений пьяных ему сейчас не хватало.
«Нет уж. Падать под стол, блевать в раковину, драться с полицией – это пожалуйста. Но рассказывать, как тебе трудно дается эта песня, потому что она… она ведь об этом самом чертовом переходном этапе, когда у тебя было сердце горячее, а стало холодное… в общем, не смей».

Как из дома в ранний час
Себя я вышел провожать…

Он ощутил привычную «вкусную» дрожь в горле. Как всегда бывает, когда песня попадает в чувство.

А в краю зима
Глаза скользят
Я сошел с ума
Сто лет назад

Я из дома сделал шаг
И не нашел пути обратно

Он всегда уходит и никогда не находит пути обратно. Это правило.

Под ноги ложатся дни
Даль ясна, насколь видна
Я уйду, сойду с лыжни
Я проводил себя сполна

Я исчезну между строк
Стаю в поле словно сон
Надо мною только Бог
Зима и северное солнце

Он выдыхал слова, как остаток тепла из своих легких. В скрипучий от сухого холода, как будто сотканный из ледяных кристаллов воздух. Ему казалось, что слова его обретают плоть – белую, колючую, как снег, ослепительную. Ему не хотелось петь последнюю строчку. Но когда-то она имела смысл, посему:

Но если я иду к тебе
Бог путников меня не кинет

- Это твоя песня?
- Нет. Я не пою свои песни кому-то.
- А на выступлениях?
- И на выступлениях я пою их для себя самого.
- Ты эгоцентрик. Эгоцентрист… Эго… - Фелфнир отчаялась. И поэтому сделала еще один глоток коньяка. В бутылке, впрочем, плескалась добрая половина.
- Ты не проедешь свою станцию?
- Быстро холодает, да? – Вместо ответа произнесла она. И начала упаковывать гитару в чехол. – Август – это всегда смерть.
Савеллис, разомлевший было под действием гитарной игры и собственных воспоминаний, мгновенно подобрался.
- Подожди! Стой. Мы с тобой не должны теряться, ты хорошо поешь и…
- И этого достаточно.

Через час она будет на главной площади города N., где расчехлит свою гитару. Еще через двадцать минут возле нее появится первый человек, Которого Она Ждала. И она споет его любимую песню. Он будет удивляться такому совпадению. Может быть спрячет в уголок носового платка подступившую слезу, оставит ей щедрую порцию монет и еще долго будет вспоминать, как случайный уличный музыкант оживил в нем нечто давно уснувшее, что-то такое, что он, посчитав мертвым, схоронил под обломками своей уставшей души и памяти. И может быть с этого момента в жизни его что-то изменится. Или нет. Это уже не ее забота, ведь свою задачу она выполнила. А какой спрос от менестреля? Спел, не путаясь в словах и нотах и то хорошо… Впрочем, Фелфнир до сих пор, сколько бы лет не прошло с того самого момента, когда Путь вывел ее на первую ее рыночную площадь маленького городка, надеется, ратует и верит в них – в своих случайных слушателей. Затем появится еще один. И услышит в тексте исполняемой песни что-то конкретное, важное для себя. Или ему почудится доброе знамение. Затем придет женщина, что пробудет возле нее до глубокого вечера. Она наденет темные очки и будет незаметно от всех плакать, избавляясь от горечи каких-то недавних событий. А она, Фелфнир, будет играть, пока это будет нужно. А потом уйдет, как бы не упрашивали ее задержаться благодарные слушатели.
О существовании Феликса она забудет практически сразу, как ее нога ступит на платформу нового города. Как забывала обо всех тех, кого когда-то встречала, с кем пила и пела, как бы долго не длилось веселье – день, три дня, год… Но на прощание еще успеет ухватить что-то важное, предать ему.

- Ты идешь не той дорогой. – С трудом складывая буквы в слова, заплетающимся языком, она говорит это, глядя ему в лицо и держась цепкими пальцами за его футболку. – Ты свернул не туда.
«Ты свернул не туда» - слышит он, засыпая, свернувшись на твердой и холодной поверхности своей полки, забыв расстелить себе постель. И снова, сквозь сон, в хмельном бредовом тумане: «ты идешь не той дорогой».