Надо мною только Бог, Зима и северное солнце
Я выхожу из старинного, многолетнего здания – бью дверью о деревянный, подгнивший косяк. Время от времени дерево меняют, но здесь, в условиях сырости и безостановочного ветра, оно долго не живет. Вот и сейчас – мягкая коричневая труха, как шерстяной медвежий бок, ощерилась на фоне влажно-серого неба. В помещении – сырость, на улице – и вовсе молодой дождь. Обещали шторм – начинается шторм. Вестники погоды почему-то никогда не обманывают, когда дело касается дурных новостей.
Я вдыхаю запах улицы – что мне остается. Задерживаю дыхание, осязаю на языке привкус колодезной воды (откуда ей взяться то здесь, в центре Питера; из колодцев – только дворы), горечь асфальтовой пыли, прибитой острыми каплями воды, соли, которой пропитывают наши дороги каждой зимой и, которая никогда не исчезает с земли полностью. Дождь косыми линиями разбивает небольшие окна домов на мозаику частей – в ней мельтешат испуганными зрачками фары машин. Редких вечерних машин. Эта осень красива, холодна и туманна. И сейчас, на половине пути к дому, об этом думается как-то особенно легко и понятно. Совсем иначе, чем в утреннюю пору в промежутке между десятью и одиннадцатью, когда пассажиры вагона метро одержимы, по-моему, одной всеобщей идеей – прикончить друг друга.
А здесь и сейчас пепельно-серые стены домов сменяют друг друга пастельно-песчаными своими двойниками, я ловлю глазами пролетающих над крышами птиц, слежу за траекторией их полета. Голуби рассыпаются по придорожной площадке, возле цветочной клумбы, как клубки мягких, вязальных ниток, и неторопливо шествуют по тротуару, выискивая зазевавшихся жертв – все больше детей и неторопливых старушек. С мечтательным взглядом ребенок садится на корточки, протягивая раскрытую ладонь вальяжной сизой птице. И лишь я вижу, как тянет к ней шею тонкая, стройная тень – девичий силуэт, круглые глаза с затаившейся в них красной искрой, болезненного вида белые иглы под кожей – не везде, все больше на внутренней стороне руки… Звон, приглушенный удар, внезапный и цветастый фрагмент перед глазами. Я моргаю. Велосипедист в своем появлении неожиданный и резкий – торговка роняет корзину с цветами, а мать испуганно дергает малыша за руку, тянет на себя. Всадник металлического коня скрывается за поворотом, а я провожаю глазами множество обнаженных тел, взмывающих в воздух – серые, рыжие, белесые, как легкая тюль. Прозрачные фигуры птиц, смеясь, уходят в густую и низкую плотность холодного неба, очертив на прощание круг из танца, известного посвященным. Зеленые, розовые бусы из вытянутого, похожего на стебли полыни, стекляруса, звенели на их шеях, поблескивая в тусклых лучах фонарей. Голуби исчезают в пелене стылой мороси, а я размышляю… Как немного их - тех, кто знает о Василеостровских голубях чуть больше. Тех, кто, как и я, знает о них.
- Помоги нам. – Я держу руку тыльной стороной ладони вверх, чтобы птице было удобнее сесть. – Мы устали, нам тяжело. – Острые, тонкие коготки царапают кожу, крылья – голубь держит их раскрытыми, стремясь удержать равновесие, бьют меня по пальцам. Приятное, мягкое и упругое прикосновение.
- Не я. – Качаю головой, зачарованно – слабое свечение от фигурки, замершей передо мной на одном колене, плывет в воздухе газовым шлейфом. – Другой придет и освободит вас. – Она держит мою руку, сжимая ее изо всех сил обеими ладонями, заглядывает в глаза со слабой и тоскливой надеждой. В ее взгляде нет ни злости, ни даже отчаянья. Только вековая усталость. Она кивает с пониманием, с покорной смиренностью, а я думаю о том, что ждать им осталось недолго.
Вот, миг, - и она уже взмывает над плоскостью черного асфальта, ровно поднимаясь туда, где пятном свинцовых брызг трепещет рой ее братьев. Стая голубей растворяется в неторопливом течении облаков, а на землю падает вода. Я подставляю ей лицо и шею, провожая глазами печальных оперившихся духов.
Тяжела участь мечтателя. Земное притяжение давит его, мешает, душит, висит на плечах тяжким грузом. Тоска эта так удручающе-бесконечна, а воздушные потоки недостижимы. И так желанны. Так притягательны, что цена вопроса беспокоит его все меньше. Хочешь отдать тело – отдавай тело. Ты будешь свободен, неплотен и невесом.
И я иду дальше, ощущая, как нежными электрическими разрядами под курткой и свитером щекочет спину память о небе – холодном и необъятном, как мировой океан из воздуха.
Цикл о Сказочнике. Какое-то там ноября.
Коля тогда сказал - пиши каждый день "что-нибудь", чтобы не закончить и никому не показать. Без сюжета. Без структуры. Просто.
Это то самое "просто", когда совсем не просто. Но писать о Сказочнике хорошо тем, что господин Вилицкий Ж., как и ваша покорная труба, в принципе живет в состоянии легкого вдохновленного укура. А значит обоснуй можно не насиловать. В его жизни, не в пример Феликса, нет места логике. Славно же.
Я вдыхаю запах улицы – что мне остается. Задерживаю дыхание, осязаю на языке привкус колодезной воды (откуда ей взяться то здесь, в центре Питера; из колодцев – только дворы), горечь асфальтовой пыли, прибитой острыми каплями воды, соли, которой пропитывают наши дороги каждой зимой и, которая никогда не исчезает с земли полностью. Дождь косыми линиями разбивает небольшие окна домов на мозаику частей – в ней мельтешат испуганными зрачками фары машин. Редких вечерних машин. Эта осень красива, холодна и туманна. И сейчас, на половине пути к дому, об этом думается как-то особенно легко и понятно. Совсем иначе, чем в утреннюю пору в промежутке между десятью и одиннадцатью, когда пассажиры вагона метро одержимы, по-моему, одной всеобщей идеей – прикончить друг друга.
А здесь и сейчас пепельно-серые стены домов сменяют друг друга пастельно-песчаными своими двойниками, я ловлю глазами пролетающих над крышами птиц, слежу за траекторией их полета. Голуби рассыпаются по придорожной площадке, возле цветочной клумбы, как клубки мягких, вязальных ниток, и неторопливо шествуют по тротуару, выискивая зазевавшихся жертв – все больше детей и неторопливых старушек. С мечтательным взглядом ребенок садится на корточки, протягивая раскрытую ладонь вальяжной сизой птице. И лишь я вижу, как тянет к ней шею тонкая, стройная тень – девичий силуэт, круглые глаза с затаившейся в них красной искрой, болезненного вида белые иглы под кожей – не везде, все больше на внутренней стороне руки… Звон, приглушенный удар, внезапный и цветастый фрагмент перед глазами. Я моргаю. Велосипедист в своем появлении неожиданный и резкий – торговка роняет корзину с цветами, а мать испуганно дергает малыша за руку, тянет на себя. Всадник металлического коня скрывается за поворотом, а я провожаю глазами множество обнаженных тел, взмывающих в воздух – серые, рыжие, белесые, как легкая тюль. Прозрачные фигуры птиц, смеясь, уходят в густую и низкую плотность холодного неба, очертив на прощание круг из танца, известного посвященным. Зеленые, розовые бусы из вытянутого, похожего на стебли полыни, стекляруса, звенели на их шеях, поблескивая в тусклых лучах фонарей. Голуби исчезают в пелене стылой мороси, а я размышляю… Как немного их - тех, кто знает о Василеостровских голубях чуть больше. Тех, кто, как и я, знает о них.
- Помоги нам. – Я держу руку тыльной стороной ладони вверх, чтобы птице было удобнее сесть. – Мы устали, нам тяжело. – Острые, тонкие коготки царапают кожу, крылья – голубь держит их раскрытыми, стремясь удержать равновесие, бьют меня по пальцам. Приятное, мягкое и упругое прикосновение.
- Не я. – Качаю головой, зачарованно – слабое свечение от фигурки, замершей передо мной на одном колене, плывет в воздухе газовым шлейфом. – Другой придет и освободит вас. – Она держит мою руку, сжимая ее изо всех сил обеими ладонями, заглядывает в глаза со слабой и тоскливой надеждой. В ее взгляде нет ни злости, ни даже отчаянья. Только вековая усталость. Она кивает с пониманием, с покорной смиренностью, а я думаю о том, что ждать им осталось недолго.
Вот, миг, - и она уже взмывает над плоскостью черного асфальта, ровно поднимаясь туда, где пятном свинцовых брызг трепещет рой ее братьев. Стая голубей растворяется в неторопливом течении облаков, а на землю падает вода. Я подставляю ей лицо и шею, провожая глазами печальных оперившихся духов.
Тяжела участь мечтателя. Земное притяжение давит его, мешает, душит, висит на плечах тяжким грузом. Тоска эта так удручающе-бесконечна, а воздушные потоки недостижимы. И так желанны. Так притягательны, что цена вопроса беспокоит его все меньше. Хочешь отдать тело – отдавай тело. Ты будешь свободен, неплотен и невесом.
И я иду дальше, ощущая, как нежными электрическими разрядами под курткой и свитером щекочет спину память о небе – холодном и необъятном, как мировой океан из воздуха.
Цикл о Сказочнике. Какое-то там ноября.
Коля тогда сказал - пиши каждый день "что-нибудь", чтобы не закончить и никому не показать. Без сюжета. Без структуры. Просто.
Это то самое "просто", когда совсем не просто. Но писать о Сказочнике хорошо тем, что господин Вилицкий Ж., как и ваша покорная труба, в принципе живет в состоянии легкого вдохновленного укура. А значит обоснуй можно не насиловать. В его жизни, не в пример Феликса, нет места логике. Славно же.